Стихотворение пушкина из цикла песен западных славян

Париж, 18 января 1835.

Тогда я предложил сначала описать наше путешествие, продать книгопродавцу и вырученные деньги употребить на то, чтобы проверить, во многом ли мы ошиблись. На себя я взял собирание народных песен и перевод их; мне было выражено недоверие, но на другой же день я доставил моему товарищу по путешествию пять или шесть переводов.

Осень я провел в деревне. Завтрак у нас был в полдень, я же вставал в десять часов; выкурив одну или две сигары и не зная, что делать до прихода дам в гостиную, я писал балладу. Из них составился томик, который я издал под большим секретом, и мистифицировал им двух или трех лиц.

Вот мои источники, откуда я почерпнул этот столь превознесенный «местный колорит»: во-первых, небольшая брошюра одного французского консула в Банялуке. Ее заглавие я позабыл, но дать о ней понятие нетрудно. Автор старается доказать, что босняки — настоящие свиньи, и приводит этому довольно убедительные доводы. Местами он употребляет иллирийские слова, чтобы выставить напоказ свои знания (на самом деле, быть может, он знал не больше моего).

Я старательно собрал все эти слова и поместил их в примечания. Затем я прочел главу: De’costumi dei Morlachi* из «Путешествия по Далмации» Фортиса. Там я нашел текст и перевод чисто иллирийской заплачки жены Ассана-Аги; но песня эта переведена стихами. Мне стоило большого труда получить построчный перевод, для чего приходилось сопоставлять повторяющиеся слова самого подлинника с переложением аббата Фортиса. При некотором терпении я получил дословный перевод, но относительно некоторых мест все еще затруднялся. Я обратился к одному из моих друзей, знающему по-русски, прочел ему подлинник, выговаривая его на итальянский манер, и он почти вполне понял его.

Замечательно, что Нодье, откопавший Фортиса и балладу Ассана-Аги и переведший со стихотворного перевода аббата, еще более опоэтизировав его в своей прозе, — прокричал на всех перекрестках, что я обокрал его. Вот первый стих в иллирийском тексте: «Scto se bieli u gorje zeicnoï»**, Фортис перевел: «Che mai biancheggia nel verde Bosco»***. Нодье перевел Bosco — зеленеющая равнина; он промахнулся, потому что, как мне объяснили, gorje означает: гора.

Вот и вся история. Передайте г. Пушкину мои извинения. Я горжусь и стыжусь вместе с тем, что и он попался, и пр.

Источник

Большая часть этих песен взята мною из книги,
вышедшей в Париже в конце 1827 года, под названием
La Guzla, ou choix de Poésies Illyriques, recueillies
dans la Dalmatie, la Bosnie, la Croatie et l’Herzégowine*).
Неизвестный издатель говорил в своем предисловии, что,
собирая некогда безыскусственные песни полудикого племени,
он не думал их обнародовать, но что потом, заметив
распространяющийся вкус к произведениям иностранным,
особенно к тем, которые в своих формах удаляются от
классических образцов, вспомнил он о собрании своем и,
по совету друзей, перевел некоторые из сих поэм, и проч.
Сей неизвестный собиратель был не кто иной, как Мериме,
острый и оригинальный писатель, автор Театра Клары Газюль,
Хроники времен Карла IX, Двойной Ошибки и других
произведений, чрезвычайно замечательных в глубоком и
жалком упадке нынешней французской литературы. Поэт
Мицкевич, критик зоркий и тонкий и знаток в славенской
поэзии, не усумнился в подлинности сих песен, а какой-то
ученый немец написал о них пространную диссертацию.

1 ВИДЕНИЕ КОРОЛЯ*
Король ходит большими шагами
Взад и вперед по палатам;
Люди спят — королю лишь не спится:
Короля султан осаждает,
Голову отсечь ему грозится
И в Стамбул отослать ее хочет.
Часто он подходит к окошку;
Не услышит ли какого шума?
Слышит, воет ночная птица,
Она чует беду неминучу,
Скоро ей искать новой кровли
Для своих птенцов горемычных.
Не сова воет в Ключе-граде,
Не луна Ключ-город озаряет,
В церкви божией гремят барабаны,
Вся свечами озарена церковь.
Но никто барабанов не слышит,
Никто света в церкви божией не видит,
Лишь король то слышал и видел;
Из палат своих он выходит
И идет один в божию церковь.
Стал на паперти, дверь отворяет…
Ужасом в нем замерло сердце,
Но великую творит он молитву
И спокойно в церковь божию входит.

Тут он видит чудное виденье:
На помосте валяются трупы,
Между ими хлещет кровь ручьями,
Как потоки осени дождливой.
Он идет, шагая через трупы,
Кровь по щиколку2 ему досягает…
Горе! в церкви турки и татары
И предатели, враги богумилы.3
На амвоне сам султан безбожный,
Держит он наголо саблю,
Кровь по сабле свежая струится
С вострия до самой рукояти.
Короля незапный обнял холод:
Тут же видит он отца и брата.
Пред султаном старик бедный справа,
Униженно стоя на коленах,
Подает ему свою корону;
Слева, также стоя на коленах,
Его сын, Радивой окаянный,
Басурманскою чалмою покрытый
(С тою самою веревкою, которой
Удавил он несчастного старца),
Край полы у султана целует,
Как холоп, наказанный фалангой4.
И султан безбожный, усмехаясь,
Взял корону, растоптал ногами
И промолвил потом Радивою:
«Будь над Боснией моей ты властелином,
Для гяур-христиан беглербеем»5.
И отступник бил челом султану,
Трижды пол окровавленный целуя.
И султан прислужников кликнул
И сказал: «Дать кафтан Радивою!6
Не бархатный кафтан, не парчовый,
А содрать на кафтан Радивоя
Кожу с брата его родного».
Бусурмане на короля наскочили,
Донага всего его раздели,
Атаганом ему кожу вспороли,
Стали драть руками и зубами,
Обнажили мясо и жилы,
И до самых костей ободрали,
И одели кожею Радивоя.
Громко мученик господу взмолился:
«Прав ты, боже, меня наказуя!
Плоть мою предай на растерзанье,
Лишь помилуй мне душу, Иисусе!»
При сем имени церковь задрожала,
Все внезапно утихнуло, померкло, —
Все исчезло — будто не бывало.
И король ощупью в потемках
Коё-как до двери добрался
И с молитвою на улицу вышел.
Было тихо. С высокого неба
Город белый луна озаряла.
Вдруг взвилась из-за города бомба7,
И пошли бусурмане на приступ.

Дальше ( ЯНКО МАРНАВИЧ…) >>

Источник

Скачать текст произведения

ПРЕДИСЛОВИЕ

Большая часть этих песен взята мною из книги, вышедшей в Париже в конце 1827 года, под названием La Guzla, ou choix de Poésies Illyriques, recueillies dans la Dalmatie, la Bosnie, la Croatie et l’Herzégowine. {См. перевод}. Неизвестный издатель говорил в своем предисловии, что, собирая некогда безыскусственные песни полудикого племени, он не думал их обнародовать, но что потом, заметив распространяющийся вкус к произведенияЂ иностранным, особенно к тем, которые в своих формах удаляются от классических образцов, вспомнил он о собрании своем и, по совету друзей, перевел некоторые из сих поэм, и проч. Сей неизвестный собиратель был не кто иной, как Мериме, острый и оригинальный писатель, автор Театра Клары Газюль, Хроники времен Карла IX, Двойной ошибки и других произведений, чрезвычайно замечательных в глубоком и жалком упадке нынешней французской литературы. Поэт Мицкевич, критик зоркий и тонкий и знаток в славенской поэзии, не усумнился в подлинности сих песен, а какой-то ученый немец написал о них пространную диссертацию.

Мне очень хотелось знать, на чем основано изобретение странных сих песен; С. А. Соболевский, по моей просьбе, писал о том к Мериме, с которым был он коротко знаком, и в ответ получил следующее письмо§

Paris. 18 janvier 1835

Je croyais, Monsieur, que la Guzla n’avait eu que sept lecteurs, vous, moi et le prote compris; je vois avec bien du plaisir que j’en puis compter deux de plus ce qui forme un joli total de neuf et confirmЅ le proverbe que nul n’est prophéte en son pays. Je répondrai candidement à vos
questions. La Guzla a été composée par moi pour deux motifs, dont le premier était de me moquer de la couleur locale dans laquelle nous nous jetions à plein collier vers l’an de grâce 1827. Pour vous rendre compte de l’autre motif je suis obligé de vous conter une histoire. En cette même année 1827, un de mes amis et moi nous avions formé le projet de faire un voyage en Italie. Nous étions devant une carte traçant au crayon notre itinéraire; arrivés а Venise, sur la carte s’entend, et ennuyés des Anglais et des Allemands que nous rencontrions, je proposai d’aller à Trieste, puis de là à Raguse. La proposition fut adoptée, mais nous étions fort légers d’argent et cette «douleur nonpareille» comme dit Rabelais nous arrêtait au milieu de nos plans. Je proposai alors d’écrire d’avance notre voyage, de le vendre à un libraire et d’employer le prix а voir si nous nous étions beaucoup trompés. Je demandai pour ma part à colliger les poésies populaires et а les traduire, on me mit au défi, et le lendemain j’apportai à mon compagnon de voyage cinq ou six de ces traductions. Je passais l’automne à la campagne. On déjeunait а midi et je me levais а dix heures, quand j’avais fumé un ou deux cigares ne sachant que faire, avant que les femmes ne paraissent au salon, j’écrivais une ballade. Il en résulta un petit volume que je publiai en grand secret et qui mystifia deux ou trois personnes. Voici les sources où j’ai puisé cette couleur locale tant vantée: d’abord une petite brochure d’un consul de France à Banialouka. J’en ai oublié le titre, l’analyse en serait facile. L’auteur cherche à prouver que les Bosniaques sont de fiers cochons, et il en donne d’assez bonnes raisons. Il cite par-ci par-là quelques mots illyriques pour faire parade de son savoir (il en savait peut-être autant que moi). J’ai recueilli ces mots avec soin et les ai mis dans mes notes. Puis j’avais lu le chapitre intitulé: De’ costumi dei Morlachi, dans le voyage en Dalmatie de Fortis. Il a donné le texte et la traduction de la complainte de la femme de Hassan Aga qui est réellement illyrique; mais cette traduction était en vers. Je me donnai une peine infinie pour avoir une traduction littérale en comparant les mots du texte quiétaient répétés avec l’interprétation de l’abbé Fortis. A force de patience, j’obtins un mot а mot, mais j’étais embarrassé encore sur quelques points. Je m’adressai а un de mes amis qui sait le russe. Je lui lisais le texte en le prononçant, а l’italienne, et il le comprit presque entiérement. Le bon fut, que Nodier qui avait déterré Fortis et la ballade
de Hassan Aga, et l’avait traduite sur la traduction poétique de l’abbé en la poétisant encore dans sa prose, Nodier cria comme un aigle que je l’avais pillé. Le premier vers illyrique est:

Scto se bieli и gorje zelenoï

Fortis a traduit:

Che mai biancheggia nel verde Bosco

Nodier a traduit bosco par plaine verdoyante; c’était mal tomber, car on me dit que gorje veut dire colline. VoiЋà mon histoire. Faites mes excuses а M. Pouchkine. Je suis fier et honteux à la fois de l’avoir attrapé, и проч. {См. перевод}.

Гузла, или Сборник иллирийских стихотворений, собранный в Далмации, Боснии, Хорватии и Герцеговине. (Франц.)

Я думал, милостивый государь, что у Гузлы было только семь читателей, в том числе вы, я и корректор: с большим удовольствием узнаю, что могу причислить к ним еще двух, что составляет в итоге приличноЄ число девять и подтверждает поговорку — никто не пророк в своем отечестве. Буду отвечать на ваши вопросы чистосердечно. Гузлу я написал по двум мотивам,— во-первых, я хотел посмеяться над «местным колоритом», в который мы слепо ударились в лето от рождества Христова 1827. Для объяснения второго мотива мне необходимо рассказать вам следующую историю. В том же 1827 году мы с одним из моих друзей задумали путешествие по Италии. Мы набрасывали карандашом по карте наш маршрут. Так мы прибыли в Венецию — разумеется, на карте,— где нам надоели встречавшиеся англичане и немцы, и я предложил отправиться в Триест, а оттуда в Рагузу. Предложение было принято, но кошельки наши были почти пусты, и эта «несравненная скорбь», как говорил Рабле, остановила нас на полдороге. Тогда я предложил сначала описать наше путешествие, продать книгопродавцу и вырученные деньги употребить на то, чтобы проверить, во многом ли мы ошиблись. На себя я взял собирание народных песен и перевод их; мне было выражено недоверие, но на другой же день я доставил моему товарищу по путешествию пять или шесть переводов. Осень я провел в деревне. Завтрак у нас был в полдень, я же вставал в десять часов: выкурив одну или две сигары и не зная, что делать до прихода дам в гостиную, я писал балладу. В итоге составился томик, который я издал под большим секретом и мистифицировал им двух или трех лиц. Вот мои источники, откуда я почерпнул этот столь превознесенный «местный колорит»: во-первых, небольшая брошюра одного французского консула в Банялуке. Ее заглавие я позабыл, но дать о ней понятие нетрудно. Автор старается доказать, что босняки — настоящие свиньи, и приводит этому довольно убедительные доводы. Местами он употребляет иллирийские слова, чтобы выставить напоказ свои знания (на самом деле, быть может, он знал не больше моего). Я старательно собрал все эти слова и поместил их в примечания. Затем я прочел главу: De’ costumi dei Morlachi [O быте морлаков] из «Путешествия по Далмации» Фортиса. Там я нашел текст и перевод чисто иллирийской заплачки жены Ассана-Аги; но песня эта переведена стихами. Мне стоило большого труда получить построчный перевод, для чего приходилось сопоставлять повторяющиеся слова самого подлинника с переложением аббата Фортиса. При некотором терпении я получил дословный перевод, но относительно некоторых мест всё еще затруднялся. Я обратился к одному из моих друзей, знающему по-русски, прочел ему подлинник, выговаривая его на итальянский манер, и он почти вполне понял его. Замечательно, что Нодье, откопавший Фортиса и балладу Ассана-Аги и переведший со стихотворного перевода аббата, еще более опоэтизировав его в своей прозе,— прокричал на всех перекрестках, что я обокрал его. Вот первый стих в иллирийском тексте: «Scto se bieli u gorie zelenoï» {Что белеет на горе зеленой (Серб.).}, Фортис перевел: «Che mai biancheggia nel verde Bosco» {Что же белеет в зеленой роще (Итал.).}. Нодье перевел Bosco — зеленеющая равнина; он промахнулся, потому что, как мне объясняли, gorie означает: гора. Вот и вся история. Передайте г. Пушкину мои извинения. Я горжусь и стыжусь вместе с тем, что и он попался, и пр.

Источник

ЖУРНАЛ: № 119 (март 2019)
РУБРИКА: Песнь славянства
АВТОР: Турбина Любовь Николаевна

Давно известно, что Пушкин – это наше все; универсальность его творчества позволяет нам в разные годы жизни, в юности и в зрелые годы, в печали и в радости, в сомненьях и в спокойном состоянии духа, открывая наугад книгу нашего великого поэта, находить строку ли, четверостишье или даже целое стихотворение сообразно потребности и настроению. Возможно, отчасти это совпадение происходит потому, что сознательно или бессознательно мы сформированы во многом его стихами, и нет другого имени для всех, думающих, говорящих и понимающих по-русски, которое бы нас объединяло в гармонии и красоте!

И на этот раз, перед конференцией – томик Пушкина случайно («и чем случайней, тем вернее!») открылся он на «Песнях западных славян», вот текст под номером двенадцать, и называется она «Воевода Милош» (1):

Над Сербией смилуйся ты, Боже!

Заедают нас волки-янычары!

Без вины нам головы режут,

Наших жен обижают, позорят,

Сыновей в неволю забирают,

Красных девок заставляют в насмешку

Распевать зазорные песни

И плясать басурманские пляски…

Листаю далее – «Видение короля»:

Было тихо. С высокого неба

Город белый луна озаряла.

Вдруг взвилась из-за города бомба,

И пошли басурмане на приступ.

Около слова «бомба» стоит циферка «7» – смотрю в примечания, читаю «анахронизм».

Известно со школы, что в истории создания Пушкиным «песен западных славян» присутствует мистификация: это перевод с французского языка сборника баллад – произведения известного писателя и исследователя Проспера Мериме, изданного в Париже в 1827 году. В момент создания «Гюзлы» (Гусли) Мериме было лишь двадцать четыре года, он на четыре года моложе Пушкина: врожденный вкус молодого, озорно настроенного литератора к розыгрышам сочетаются у него с романтическим восприятием жизни «западных славян» – на самом деле речь идет о южных славянах – сербах, их характер он очень правильно прочувствовал и изобразил.

Произведение Мериме состояло из двадцати девяти баллад, воспевающих величие и героизм народа, который напрягал свои силы в беззаветной борьбе за свободу против иноземных поработителей. Пушкин включил в свои «Песни западных славян» переработку одиннадцати баллад «Гюзлы», к которым он обратился только в 1835 году (напомним, что написаны они были ещё в 1827 году).

Остановимся отдельно на отзыве двух писателей друг о друге – нашего национального гения и прекрасного французского прозаика, всемирную известность которого обеспечило, как это ни парадоксально, написанное не им либретто по его новелле к гениальной опере Жоржа Бизе «Кармен». Вот слова Пушкина из его предисловия к «Песням»: – «сей неизвестный собиратель был никто иной, как Мериме. Острый и оригинальный писатель, автор «Театра Клары Газель», «Хроники времен Карла IХ». «Двойной ошибки» и других произведений, чрезвычайно замечательных в глубоком и жалком упадке нынешней французской литературы. Поэт Мицкевич, зоркий и тонкий критик, знаток славянской поэзии, не усомнился в подлинности сих песен…» А вот слова Мериме о Пушкине: – «У Пушкина поэзия чудным образом расцветает сама собой, из прозы…, он обладает умением известное выразить самым оригинальным образом. Поэзия ищет правды, а красота является сама собой». Остановимся на последней фразе – на наш взгляд, это одно из самых удачных определений поэзии. Мериме пережил Пушкина на тридцать три года – для него Пушкин был лучшим продолжателем всей мировой литературы – он говорил об этом в присутствии Виктора Гюго, в то время признававшегося лучшим из поэтов Франции. Думаю, лестные отзывы писателей друг о друге – явление не такое уж и типичное и говорят прежде всего об осознании ими сходного пути – от романтизма к реализму; именно поздние произведения Пушкина, вершина его творческой зрелости, мало понимания находили у современников. Добавим только, что Пушкин читал Мериме в подлиннике, перевод произведений французского писателя на русский язык был осуществлен значительно позже, когда Пушкина уже не было в живых. Как познакомился с творчеством Пушкина Мериме – у нас сведений на данный момент нет.

Вернемся к содержанию «Песен» – Мицкевич не усомнился в их подлинности! – и был по-своему, поэтически, прав. Обратимся к сербским песням, приведенным в хрестоматии по зарубежной литературе (2), вот название одной из них: «Вук клевещет на Милоша». В примечаниях Вук Бранкович – правитель старой Сербии. В народных песнях изображается предателем, изменившем своему народу на Косовом поле. Косово – знак духовно-культурной идентификации нации. Вук старается оклеветать лучшего сербского богатыря Милоша. Король Лазарь верит наветам Вука:

За Милоша Обилича я выпью

Прежде верный, а теперь неверный.

Завтра ты на Косовом изменишь,

Перейдешь к турецкому султану.

В примечаниях указывается, что в разгар битвы на Косовом поле сербский боярин Милош Оборич проник в лагерь султана и убил его. Но битва окончилась победой турок, и король Лазарь, и воевода Милош погибли. Решающая битва произошла на Видов день – 15 июля 1389 года.

Наблюдается явная актуализация народных песен, песен о событиях, в свое время сплотивших сербов в нацию. Через народную песню события эти вошли в плоть и кровь каждого серба, а само Косово поле стало знаковым пространством, вошло, образно говоря, в генетический код нации:

Сербы Милоша не позабудут,

Сербы Косова не позабудут.

А зачем о Вуке ты спросишь?

Отец Павел Флоренский пишет о самом понятии имени: – «Имя – некий высший род слова… Духовная сущность его постигается преимущественно вчувствованием в звуковую его плоть. С некоторыми именами связывается в истории некий определённый вид общественных отношений и характер вытекающих отсюда событий. Отчасти такая историческая типология этих имен при желании может быть выведена из привычек мысли и чувства, прочно осевших на некоторое имя вследствии исторических очень ярких совпадений, и из образовавшихся затем понятий склонности пользоваться таким именем как лозунгом соответствующего смысла… Такое имя сделалось глазом бури, воронкою водоворота, возбуждающим вихревые движения в обществе, лишь только приходится иметь дело с этим именем. Это – лишь малая часть признания исторической силы подобных имен.» (3).

Прошу прощения за пространную цитату, но своими словами всех нюансов не передать: так, имя Милош для сербов относится именно к тем, о которых пишет Павел Флоренский ( суффикс «ич» во всех славянских языках означает отчество, то есть фамилия «Милошевич» воспринимается какой-то частью нации как метафизически как сын того самого, легендарного Милоша.

В девятнадцатом веке собиратели и исследователи народных песен и баллад единодушно признавали сербские лучшие среди всех славянских песен, отмечалась ими также пронизанность всей жизни сербов песнями. Но песни о Косове особые – после поражения народу нужно хотя бы в песнях утешить себя, укрепить дух нации для дальнейшей борьбы. Творцы Косовских песен жили, вероятно, в разное время и испытывали не только фольклорное, но и церковно-книжное влияние: южнославянские церковники содействовали популяризации «Косовской легенды», бродячего, постоянно расширяющегося мотива хроник. Ни один из творцов этих песен не в силах дать конкретного описания битвы, этого не позволяли средства народного эпоса, интерес творцов этих писем сосредоточен обработке этих «хроник» Пушкиным-Мериме). Косово – трагический, насыщенный высоким фон для осуществления героями своего предназначения.

Косовская тема волнует и современных поэтов Югославии:

До Косова мы не имели понятия

Как много у нас предателей,

Если бы на Косово не сражались,

Кто мы – так бы и не узнали

Пишет Драган Лакиевич (перевод Ивана Чароты). Есть у Лакиевича стихотворение, называющееся «Косовская ночь»:

Тишина, шире небесного свода

И вот уже более шести столетий

В молчании траурном даже дети…

Некому вспахивать поле боя-разбоя

И землю Сербии будить ранней косьбою.

Во мраке этой землей с кровавыми росами

Прошли мертвые женихи девушки Косова.

В 1999 г., в белорусском журнале «Всемирная литература», была напечатана подборка современных поэтов Югославии в переводах И. Чароты – все стихи были написаны до начала трагических событий на Балканах, но звучат так, будто написаны прямо сейчас. Мы начали это сообщение с Пушкинской строки из «Песен западных славян»:

«Над Сербией смилуйся ты, Боже».

В своём итоговом, классическом стихотворении «Памятник» наш великий поэт сказал так: «И славен буду я доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит» – не гражданин, не читатель, а именно пиит. Эти строки позволяют написать свой парафраз на цитированные в начале этого опуса строки:

Над Сербией смилуйся ты, Боже!

Заедают янки-псы из НАТО,

И в гробах железных – в самолетах

Над живыми мертвые летают.

И бомбят их города и села.

Всюду кровь и пепел, гибнут дети,

Косовская девушка-невеста

Женихов убитых вновь встречает.

Поджигают нефтяные склады,

Отравляя почву, воду, ветер,

А вину за эту катастрофу

Внаглую на жертву возлагают.

И молчат славянские народы,

Думают – сия минует чаша…

Над Сербией смилуйся ты, Боже!

Просвети, очисти души наши.

К пятнадцатилетию начала бомбежек Белграда силами НАТО.

Литература:

1. Пушкин А. С. Малая серия библиотеки поэта, т.1, Ленинград, 1949. Советский писатель». Песни западных славян», с. 213-240.

2. Хрестоматия по зарубежной литературе. М. Просвещение, 1975, с. 231.

3. Священник Павел Флоренский. «Имена», стр. 5-6, Москва, Художественная литература, 1989 г.

4. Чарота И. А. Переводы сербских поэтов. «Всемирная литература», 1999 г. №3. с. 29-30.

Источник