Готфрид бенн из цикла морг
Gottfried Benn
Готфрид Бенн приобрёл известность после публикации цикла стихотворений под названием “Morgue” (1912). В них он использует свои познания в медицине и опыт работы врачом на благо искусству: описывает вызывающие отвращение полутрупы из раковых бараков, вскрытия, операции.., короче: “Венец творенья, свинью, человека”.
Он был сыном сельского пастора, детство и отрочество его прошли среди равнинной северо-германской природы. Видимо, здесь нужно искать истоки его «прусской сдержанности», нелюбви ко всему чисто внешнему, броскому, нарочитому, его самодисциплины. Многие, знавшие Бенна в молодости, писали о его удивительном даре сохранять дистанцию со всеми и вся в любых ситуациях жизни, даже в его тогдашнем интенсивном общении с богемным актерским и литературным миром.
К этим качествам примешивалось поистине романское чувство формы, словно переданное ему с молоком матери, которая была родом из французской Швейцарии, до конца жизни говорила по-немецки с акцентом и тосковала по родным горам.
Позднее он слушал лекции по литературе и философии в Марбурге (у того же неокантианца Германа Когена, у которого учился Борис Пастернак) и в Берлине, однако интерес к медицине, проявившийся рано, взял верх: последовали годы учебы в берлинской Академии имени кайзера Фридриха Вильгельма, которую Бенн окончил с дипломом «доктора медицины и хирургии». В первые годы по окончании академии Бенн работал психиатром, патологоанатомом, хирургом. В качестве врача пробыл всю Первую мировую войну в действующей армии на западном фронте.
Созревал поэт на виду у читающей публики. Печатал время от времени книги, содержащие небольшие циклы стихотворений или эссе.
То были годы, когда отдельное стихотворение могло стать событием литературной жизни.
Цикл «Морг», состоящий всего из нескольких стихотворений, написанный во время прохождения Бенном курса вивисекции и вышедший в 1912 году тоненькой книжкой тиражом в 500 экземпляров, сделал Бенна в один час знаменитым. Не сама тема стихов в этом цикле была нова, в немецкой поэзии уже существовали стихотворения о морге и Рильке, и Гейма, – поразило всех, как были написаны эти тексты, а еще больше позиция автора, вернее, как казалось, отсутствие ее: равнодушие по отношению к человеческой трагедии. Критика была бурной и уничтожающей. Единственный отзыв, по настоящему оценивший это литературное событие, принадлежал перу эльзасского поэта Эрнста Штадлера. В одном из страсбургских журналов он писал, что стихотворения «Морга» написаны так, «словно речь идет ни о чем другом, кроме как о чисто врачебном отчете после состоявшейся операции», но что в каждой его строке проявляется художник, особенно в том, как выстраиваются эти строки, и что в них «слышна беззвучная музыка внутреннего потрясения», а за демонстративной несентиментальностью профессионала стоит «сильное сочувствие, почти женственная чувствительность, отчаяние от сознания трагизма жизни и чудовищного безразличия к ней природы».
До сих пор в литературоведении бытует мнение, что стихи этого периода сознательно написаны как эпатажные. Но, как я уже сказал, для Готфрида Бенна и в жизни, и в искусстве поза была абсолютно неорганична. Он никогда не искал литературной славы. Для него скорее была характерна самоизоляция, больше всего он ценил независимость от литературной среды и суеты, даже в своей врачебной профессии выбрал род деятельности, дававший ему наибольшую независимость, – отказался от карьеры психиатра, потребовавшей бы от него большой затраты энергии, необходимой ему для литературных занятий, отказался от предложений богатых меценатов открыть модную практику в центре города, которая позволила бы ему разбогатеть. Бенн предпочел частную практику дерматолога на одной из отдаленных от центральных магистралей улиц, приносившую ему минимум заработка и позволявшую сосредоточиться на чтении и литературной работе. Легенды о Бенне как о человеке недоступном, черством не подтверждаются ни письмами, ни воспоминаниями, напечатанными в последнее время. Так, голландский писатель Нико Рост, живший в двадцатые годы в Берлине в качестве корреспондента голландских газет и постоянно общавшийся с Бенном, хорошо знавший бытовую сторону его жизни, создает образ человека, которого весь его квартал знал как доброго доктора, лечившего пациентов бесплатно или за символическую сумму, когда они не могли заплатить за лечение, безвозмездно помогавшего в трудную минуту своим ближайшим соседям, оплачивавшего их квартирные долги и расходы на уголь. Бенн никогда не упоминал об этом в своих письмах и разговорах с друзьями и знакомыми.
Стихи растут из любого сора: Готфрид Бенн написал свой первый поэтический цикл «Морг» во время прохождения курса вивисекции.
А. Трифонов. Аврора
Из цикла Morgue (Морг)
I. Маленькая астра
Труп утонувшего возницы положен был на стол.
В его зубах я астру
тёмно-светло-лиловую нашёл.
Когда я через грудь
под кожей
длинным скальпелем
язык и нёбо вырезал,
я зацепил цветок и он упал
в лежащий рядом мозг.
В грудную полость астру я вложил,
перед тем как труп зашил.
Пей досыта из этой вазы!
Спи спокойно,
маленькая астра!
II. Прекрасная молодость
Уста девушки, лежавшей долгое время в камышах,
были погрызены.
Когда ей вскрыли грудь, пищевод оказался дырявым.
Под диафрагмой, наконец, нашли гнездо молоденьких крысят.
Один из них был мёртв.
Другие ели печень, почки,
пили ледяную кровь. Здесь
прошло их счастливое детство.
Прекрасной и быстрой была и их смерть:
Их всех вместе бросили в воду.
Ах, как громко мордашки пищали!
——————-
О ночь-:
O Nacht! Ich nahm schon Kokain
О ночь! Я принял кокаин,
и кровь уже течёт по венам,
летят года, полно морщин,
хочу, хочу в восторге пенном
последний раз всплыть из глубин.
О ночь! Мне нужно ведь чуть-чуть,
немного сосредоточенья,
рывок пространство-измещенья,
порыв себя, ночная муть.
Край кровяного тельца, щуп,
движений хаос, ароматы
в глубокой яви в мысли сжатых,
разбитых слово-тучегрупп.
Слетают камни к нам на землю,
хватает тени тихий сом,
коварно вещтворенье дремлет,
качая черепным крылом.
О ночь, о дай мне лоб и лик,
растай вокруг дневных остатков;
будь той, чтo из мифических припадков
вернула мне триумфа миг.
Не утомлю твоих седин!
Прошу немного и степенно-:
стежок себя – в восторге пенном
последний раз всплыть из глубин!
О тишь! Я чую лёгкий грохот:
За мной следят – я не шучу -:
Я, одинокий бог, лучу
лицо, себя: сквозь гром и хохот.
——————
Лишь две вещи
Пройдено столько спряжений,
и Я, и Ты, и Вы,
но размыта суть корпений
криком «зачем?» из вечной канвы.
Ответ на вопрос несложен,
ты это вдруг осознал.
Есть только одно: «ты должен!»
(без смысла, воли, дрожи)
терпи, как бы ты ни страдал.
Всё, что цвело, вмиг увяло:
и розы, и снег, и моря.
Лишь пустота не пропала
и бутафорское я.
УГРОЗА
Но знай:
Живу звериным днём. Я водяной час.
По вечерам веки мои сонны, как лес и небо.
Мало слов моей любви известно:
так хорошо в твоей крови.
ЮНЫЙ ГЕББЕЛЬ
Вы вырезаете по дереву и строите: ловкий резец
в прекрасной мягкой руке.
Я высекаю лбом из мраморной глыбы
форму,
а мои руки зарабатывают на хлеб.
Я так ещё далёк от самого себя.
Но я хочу стать Я!
Ношу я глубоко в своей крови
кого-то, кто кричит об им самим созданных
небесах богов и землях людей.
Моя мать – это такая бедная женщина,
что вы бы смеялись, её увидя.
Мы живём в тесной бухте, отстроенной на краю деревни.
Моя юность для меня как струп:
под нею рана,
оттуда ежедневно сочится кровь.
Поэтому я так обезображен.
Я не нуждаюсь в сне.
Еды – ровно столько, чтобы я не сдох!
Неумолима борьба,
и мир покрыт остриями мечей.
Каждая изголодался по моему сердцу.
Каждую должен я, безоружный,
расплавить в своей крови.
Мы очутились на маковом поле.
Повсюду вопят камни:
встрой нас в башню огня
ради всех, кто преклоняется перед богами.
Десять голых, краснокожих язычников плясали
вокруг строящейся башни и преграждали
путь смерти, дразня её песней:
Ты просто разбрызгиваешь грязь из своей лужи
и топчешь кучу червей, когда ты топчешь нас.
Мы дерьмо и не хотим быть ничем, кроме дерьма.
Нам солгали и нас обманули
Божьим промыслом, смыслом и целью,
а тебя назвали расплатой для грешников.
А для нас ты манящая радуга,
натянутая над вершинами счастья.
ЭКСПРЕСС
Коричневый, как коньяк. Коричневый, как листва. Красно-коричневый.
Малярийно-жёлтый.
Экспресс “Берлин – Треллеборг и Балтийские курорты”.
Плоть, которая пришла голой.
Вплоть до рта покоричневевшая возле моря.
Спело наклонена, к греческому счастью.
В серпе-желании: как далеко лето!
Уже предпоследний день девятого месяца!
Жнивьё, миндаль изнемогают в нас.
Расцветы, увяданья, кровь, усталость
и близость георгинов клонят в бред.
Мужское коричневое бросается на женское коричневое:
Женщина – это нечто на одну ночь.
А если понравилось, ещё и на следующую!
О! А потом снова это Бытие-В-Самом-Себе!
Это безмолвие! Эта попытка движенья!
Женщина – это нечто с запахом.
Несказанное! Умри! Резеда.
Внутри неё юг, пастух и море.
К каждому склону прислонилось счастье.
Женское светло-коричневое споткнулось о мужское тёмно-коричневое:
Держи меня! Эй ты, я падаю!
Какая усталость в затылке.
О, горячечно сладкий
последний запах из садов.
Перевод с немецкого Фотины Ивановой, профессионального врача, патологоанатома-коллеги Бенна.
Gabriel von Max, The Anatomist, 1869
КРУГОВОРОТ
Единственный боковой зуб девки,
которая умерла безымянной,
содержал золотую пломбу.
Остальные, как по молчаливому договору, были
удалены.
Его выдернул санитар морга,
заложил в ломбарде и пошёл на танцы.
Потому что, сказал он,
только земля должна отойти в землю.
«Песнь».
О мы были нашими пра-пра-предками,
Комочком слизи в теплом болоте.
Жизнь и смерть. Оплодотворение и рождение
скрывались в тайне наших соков.
Листком водоросли или холмиком дюны,
формацией ветра и влекомые вниз.
Потом головой стрекозы, крылом чайки,
уже так далеко, уже так много страданий.
Достойны презрения влюбленные, насмешники,
несчастные, умирающие от тоски и надежды.
Мы болезненно заражены богами,
и все же думаем часто о боге.
Томительная бухта. Темный сон леса,
Звезды – расцветающие, тяжелые комья снега.
Пантера прыгает бесшумно сквозь деревья.
Всё – берег. Вечно зовет море.
Danсe Macabre.
Доктор
1
Все мое нёбо залепила плоть.
Все, что слыло телесностью и слизью,
Наверченной на вертелы костей,
Шибает в ноздри молоком и потом.
Мне ведомо, как пахнут все они –
Мадонны, шлюхи, – пахнут после пищи,
И после сна, и пахнут в женский цикл,
Ко мне приходят также кавалеры
С кистою на мошонке: дама ждет,
Надеясь, что в нее заронят семя
И бросят навзничь на Господен холм,
А полюбовник весь в рубцах и язвах –
И мозг его ярится, как фантом,
Спеша на выпас посреди тумана,
И сперма слабосильна, как слюна.
За плоть мне платят: но посередине
Моих занятий – срам. И черепа
С причинным местом схожи. Прозреваю:
Когда-нибудь и Палка, и Дыра,
Проступят на челе, взывая к Небу.
2
Венец творенья, боров, человек.
Ступай куда положено – в свинарник!
С семнадцати – с лобковой вошью слит,
Пахучий ротик, вновь пахучий ротик,
Запоры, алименты, геморрой,
Курортные романы, деньги, триппер
И язва или камни к сорока, –
И, полагаешь, ради вот такого
Земля взошла от Солнца до Луны?
Лепечешь о душе? При чем тут души?
Старуха Ночь засрала простыню,
И старец на постели обосрался,
И жрать пора, хоть не сдержать жратвы, –
И, полагаешь, звезды – в восхищенье?
Да к черту! Лучше выхаркни из дыр
Огонь и землю, осуши кишечник,
Проблюйся кровью –
Это подтолкнет
Твой самокат
К самоуничтоженью.
3
Прыщаво, гнилозубо существо,
Которое корячится в постели,
Сливает семя в половую щель
И мнит себя с богинею – и богом.
А плод его, папашу, оттолкнет:
С горбом, с желтухой, с заячьей губою,
Косой, безглазый или без яиц, –
Но даже если будет он нормальным,
Немногое изменит это: смерть
И почва из отверстий засочатся –
Гулянки, трах и брачный ритуал
Убийственны, равно как неизбежны.
И пальчики понюхать.
Зубочистка.
Ах, золотые рыбки!!!
Паренье! Вдохновение! Полет!
И прочерк будней. Бог привязан к сраму,
Как бубенец. О, добрый пастырь наш!
О, чувство сопричастности Творенью!
Козлу, чуть ветер, тошно без козы.
Палата орущих баб
Беднейшие бабы всего Берлина –
Тринадцать младенцев в полутора комнатах,
Проститутки, преступницы, воровки из магазина
Корчатся здесь, и никто не вспомнит их.
Нигде не услышишь такого ора,
Нигде не увидишь подобных мук,
Как среди городского сора,
Как меж ногами сучащих сук.
– Тужься, давай! Понимаешь, нет?
Это тебе, поди, не минет!
Сил не хватает на вас сердиться.
Что разлеглась? Начинай трудиться.
Так повернешься, сяк извернешься.
Что ж, бывает, и обосрешься.
Вот он, в дерьме и в ссаке. Здорово!
Синий?.. А ты хотела – какого?
На одиннадцати койках, в слезах и в крови,
На одиннадцати помойках, реви не реви.
А новые глазки блеснули – глядь,
Время, красавица, ликовать.
Плоти невзрачный на вид комок
Как бы от радости не занемог.
А околеет он – смертью разбужена,
Пустится в плач остальная дюжина.
Мать
Ты на челе моем раскрытой раной
И рана не смыкается никак,
Хоть и болит лишь изредка. Но как
Не рухнуть сердцу в пустоту,
Когда внезапно чувствуешь во рту
Вкус крови пьяной?
Плоть
Трупы.
Один подносит руки к ушам.
Что такое? На мой обогреваемый стол?
Потому что старый, да? Потому что толстый, да?
Детский труп тебе в душу!
Чтоб тебе золотые зубы по одному повыдергали!
Лежи где лежишь!
На льду!
Вспыхивает спор.
Беременная скулит. Мужик урезонивает:
Пупком в потолок уперлась, что ли?
При чем тут я? Ну, промазал клеем твою щель.
Так это ж не я, а мой хрен.
С него и спрашивай.
Все восклицают: верно! совершенно верно!
Блевать на них! срать на них! гнать отсюда баб!
Жирные дряни! по девять месяцев вынашивают
Отпрыска.
А мужик, он прыснет – и все.
Какое на хрен благородство?
Какой сосать им выпивон?
Мы потеряли первордство.
Кто помер – наново рожден.
(Приникают к окнам подвального морга и орут на улицу)
Калеки! слышите, собаки!
Пора припухнуть в полный цвет!
Белеет мрамор на Итаке
И море манет, как минет!
О нас вспомните, о гномы
И лилипуты всех мастей!
Не обессудьте: не говно мы,
Процеженное от страстей.
(Мужик выскакивает в проход)
Разрушим серые своды небес! Устремимся на север!
Все – прахом. Все – на хер. Грядущее никому не ведомо.
Не суйте в борозду: она только этого и ждет.
Изводите семя. Буравьте себе новые дыры!
Зачинайте себя сами!
Грядущее никому не ведомо.
Мозг – это тупик. Почуять камень дано и зверю.
Камень он и есть камень. Но что кроме? Слова? Хрен!
(Да и мозг у него не лучше)
Клал я на свой мыслительный орган!
Слова выбляднули меня на свет.
Блевать собственным последом!
Разрушим серые своды небес! Устремимся на север!
Погасим солнце, обтешем землю в брусок –
Или она или мы.
Некогда море было прекрасно. Дали взывали.
Каскадами фонтанов струил кровь благодатный сон.
Звери выдали нас Богу –
Зашьем веки, вычерпаем черепа,
Вспорем шею… вставим в горло букеты…
А теперь подумайте о жопе… вот оно истинное:
Дикое, пестрое, глубоко внедренное
Возвращение в прямую кишку…
(Другой мужик похлопывает его по плечу)
Однако, дружище! пожалуйста, успокойтесь.
Вот вам ваши шлепанцы
И прошу ко мне,
На мое одинокое ложе.
Детский голосок:
Милый, милый господин служитель морга!
Только не в этот темный гроб.
Сперва этого старика! А мне хотя бы полосочку света!
Так всегда –
И настолько непоправимо. –
Лучше уж завяжите мне глазки.
Крики:
– Ты, буржуйская дохлая гадина,
Нечего облокачиваться на мой саркофаг!
Сам бы обзавелся кедровым,
А раз пожидился, то и не лезь!
Вот сейчас золоченым гвоздем
Тебе в копчик!
Мужик:
Дети мои, такое спускать нельзя!
С нами обращаются не по-людски!
Мне, к примеру, зашили мозг
Под ребра.
Что же мне им теперь –
Разве так восстанавливается кровообращение?
Раз надо, значит надо. Но надо как надо, а не как попало.
Другой:
Ничего себе! Я прибыл в сей мир
Гладким, как яйцо,
А что получилось сейчас?
Эй, кто-нибудь, будьте так добры
Выскребите мне говно из подмышечной впадины!
И аорта не обязательно должна торчать
Из заднего прохода,
Как будто у меня геморрой!
Самоубийца:
Заткнитесь, плебеи! чернь! подонки!
Мужчины, волосатые и похотливые, бабы-звери трусливые и подлые!
В дерьме жили –
В дерьме и подохли.
А я вот воспарил, как молодой орел.
Застыл, обнаженный, застыл, залитый
Звездным светом и зазвеневшей кровью.
Отрок:
Рычу: раскройся, дух!
Мозг разлагается в том же темпе. что и задница.
Кишка цепляется за кишку,
Кишка ориентируется на мошонку.
(Набрасывается на соседний труп)
А вот этому праведному покойничку
Я еще раскрою череп. – Извилины наружу. – Опухоль!
Опухоль, не тронутая распадом!
Уж не эта ли опухоль и есть Господь Бог???
Венец творенья весь исходит ржавью.
Речь размягчилась. Мысль перекрутила
Свои веревочки… гниение и распад…
А плоть все изрыгает лужи ярости:
Вот эта мерзость грезила о Боге,
А та блевотина – о счастье и любви…
Ни чести, ни отечества отныне…
Швырни сюда с помойки дохлых псов –
Точь-в-точь, как мы… они запахнут… нами…
Источник