Циклы на улице и о погоде некрасов

Часть первая. Уличные впечатления

I. Утренняя прогулка

Слава богу, стрелять перестали!

Ни минуты мы нынче не спали,

И едва ли кто в городе спал:

Ночью пушечный гром грохотал,

Не до сна! Вся столица молилась,

Чтоб Нева в берега воротилась,

И минула большая беда –

Понемногу сбывает вода.

Начинается день безобразный –

Мутный, ветреный, темный и грязный.

Ах, еще бы на мир нам с улыбкой смотреть!

Мы глядим на него через тусклую сеть,

Что как слезы струится по окнам домов

От туманов сырых, от дождей и снегов!

Злость берет, сокрушает хандра,

Так и просятся слезы из глаз.

Нет! Я лучше уйду со двора…

Я ушел – и наткнулся как раз

На тяжелую сцену. Везли на погост

Чей-то вохрой окрашенный гроб

Через длинный Исакиев мост.

Перед гробом не шли ни родные, ни поп,

Не лежала на нем золотая парча,

Только, в крышу дощатого гроба стуча,

Прыгал град да извозчик-палач

Бил кургузым кнутом спотыкавшихся кляч,

И вдоль спин побелевших удары кнута

Полосами ложились. Съезжая с моста,

Зацепила за дроги коляска, стремглав

С офицером, кричавшим: «Пошел!» – проскакав,

Гроб упал и раскрылся.

«Сердечный ты мой!

Натерпелся ты горя живой,

Да пришлося терпеть и по смерти…

То случится проклятый пожар,

То теперь наскакали вдруг – черти!

Вот уж подлинно бедный Макар!

Дом-то, где его тело стояло,

Загорелся, – забыли о нем, –

Я схватилась: побились немало,

Да спасли-таки гроб целиком,

Так опять неудача сегодня!

Видно, участь его такова…

Расходилась рука-то господня,

Не удержишь!..»

Такие слова

Говорила бездушно и звонко,

Подбежав к мертвецу впопыхах,

Провожавшая гроб старушонка,

В кацавейке, в мужских сапогах.

«Вишь, проклятые! Ехать им тесно!»

– «Кто он был?» – я старуху спросил.

«Кто он был? да чиновник, известно;

В департаментах разных служил.

Петербург ему солон достался:

В наводненье жену потерял,

Целый век по квартирам таскался

И четырнадцать раз погорал.

А уж службой себя как неволил!

В будни сиднем сидел да писал,

А по праздникам ноги мозолил –

Всё начальство свое поздравлял.

Вот и кончилось тем – простудился!

Звал из Шуи родную сестру,

Да деньжонок послать поскупился.

«Так один, говорит, и умру,

Не дождусь… кто меня похоронит?

Хоть уж ты не оставь, помоги!»

Страх, бывало, возьмет, как застонет!

«Подари, говорю, сапоги,

А то, вишь, разошелся дождище!

Неравно в самом деле умрешь,

В чем пойду проводить на кладбище?»

Закивал головой…» – «Ну и что ж?»

– «Ну и умер – и больше ни слова:

Надо места искать у другого!»

– «И тебе его будто не жаль?»

– «Что жалеть! нам жалеть недосужно.

Что жалеть! хоронить теперь нужно.

Эка, батюшка, страшная даль!

Эко времечко!.. господи боже!

Как ни дорого бедному жить,

Умирать ему вдвое дороже:

На кладбище-то место купить,

Да попу, да на гроб, да на свечи…»

Говоря эти грустные речи,

До кладбища мы скоро дошли

И покойника в церковь внесли.

Много их там гуртом отпевалось,

Было тесно – и трудно дышалось.

Я ушел по кладбищу гулять;

Там одной незаметной могилы,

Где уснули великие силы,

Мне хотелось давно поискать.

Сделав даром три добрые круга,

Я у сторожа вздумал спросить.

Имя, званье, все признаки друга

Он заставил пять раз повторить

И сказал: «Нет, такого не знаю;

А, пожалуй, примету скажу,

Как искать: Ты ищи его с краю,

Перешедши вот эту межу,

И смотри: где кресты – там мещане,

Офицеры, простые дворяне;

Над чиновником больше плита,

Под плитой же бывает учитель,

А где нет ни плиты, ни креста,

Там, должно быть, и есть сочинитель».

За совет я спасибо сказал,

Но могилы в тот день не искал.

Я старуху знакомую встретил

И покойника с ней хоронил.

День, по-прежнему гнил и не светел,

Вместо града дождем нас мочил.

Средь могил, по мосткам деревянным

Довелось нам долгонько шагать.

Впереди, под навесом туманным,

Открывалась болотная гладь:

Ни жилья, ни травы, ни кусточка,

Всё мертво – только ветер свистит.

Вон виднеется черная точка:

Это сторож. «Скорее!» – кричит.

По танцующим жердочкам прямо

Мы направились с гробом туда.

Наконец вот и свежая яма,

И уж в ней по колено вода!

В эту воду мы гроб опустили,

Жидкой грязью его завалили,

И конец! Старушонка опять

Не могла пересилить досады:

«Ну, дождался, сердечный, отрады!

Что б уж, кажется, с мертвого взять?

Да господь, как захочет обидеть,

Так обидит: Вчера погорал,

А сегодня, изволите видеть,

Из огня прямо в воду попал!»

Я взглянул на нее – и заметил,

Что старухе-то жаль бедняка:

Бровь одну поводило слегка…

Я немым ей поклоном ответил

И ушел… Я доволен собой,

Я недаром на улицу вышел:

Я хандру разогнал и смешной

Каламбур на кладбище услышал,

Подготовленный жизнью самой…

Источник

М.С. МАКЕЕВ

«О ПОГОДЕ» Н.А. НЕКРАСОВА

В цикле стихотворений «О погоде» мы сталкиваемся с иным соотношением авторского миросозерцания и изображаемого мира. Некрасов создал его в начале 1860-х годов, практически одновременно с поэмой «Мороз, Красный нос», возможно, два эти замысла взаимно дополняли друг друга.

«О погоде» представляет собой специфическое жанровое образование, сочетая элементы очерков, зарисовок, фельетона, наконец, просто газетных заметок о каком-либо происшествии. Перед нами проходит целый калейдоскоп на первый взгляд разрозненных, не связанных между собой случаев, лиц, звучат разнообразные голоса. Тем не менее, на основе всего этого Некрасов создает единое произведение, обладающее своеобразной внутренней логикой и гармонией, позволяющей возвести «газетную прозу», наполняющую страницы цикла, к высокой поэзии, затронуть глубокие основы человеческого бытия.

Центральный образ, объединяющий цикл в законченное целое, – это образ Петербурга. В его изображении Некрасов во многом продолжает традиции русской литературы ХIХ века. Прежде всего это видно в двойственности природы российской столицы, представленной у Некрасова.

С одной стороны, мы видим ослепительно яркий, помпезный город, обладающий только одному ему присущей красотой:

Всё свежо, всё эффектно: зимой,

Словно весь посеребренный, пышен

Петербург самобытной красой!

Стоит обратить внимание на то, что именно зима казалась многим писателям наиболее ярким и выигрышным для облика города временем года. И лирический герой не может сдержать ноты восхищения и любви, не способен устоять перед обаянием этого ослепительного, своеобразного мира, и в его описании изобилуют восклицательные интонации:

В серебре лошадиные гривы,

Шапки, бороды, брови людей,

И, как бабочек крылья, красивы

Ореолы вокруг фонарей!

Этот Петербург напоминает царство Мороза из поэмы «Мороз, Красный нос». Здесь творится настоящая «зимняя сказка», царит атмосфера волшебства и роскоши:

Невский полон: эстампы и книги,

Бриллианты из окон глядят. . .

Но у Петербурга есть и другое обличье, сосуществующее с первым. Волшебная зимняя сказка – только фасад, скрывающий подлинное страшное лицо города. Здесь человек оказывается в таком месте, где гармония между ним и окружающим миром практически невозможна. Люди вокруг страдают бессмысленно и тупо от погоды, нищеты, голода:

Ты знаком уже нам, петербургский бедняк. . .

. . . угрюмый, худой,

Обесмысленный дикой корыстью,

Страхом, голодом, мелкой борьбой.

Постоянный мотив, сопутствующий в цикле образу Петербурга, – это мотив болезни, вызванной гнилым, непригодным для человеческой жизни петербургским климатом. Во многом здесь отражается гоголевская тема, проходящая через все его так называемые «петербургские повести»:

Ветер что-то удушлив не в меру,

В нем зловещая нота звучит,

Всё холеру – холеру – холеру,

Тиф и всякую немочь сулит!

С помощью постоянного повторения, нагнетания мотив болезни приобретает символическое, обобщающее значение: само существование и возникновение этого города предстает как болезненный результат какого-то опасного процесса.

Отношения с природой у людей катастрофические. Здесь тоже, как и в поэме «Мороз, Красный нос», мы видим почти полный цикл, круговорот времен года, смену погоды. Но при этом, в отличие от деревни, в городе постоянно плохо, погода всегда отвратительна:

Начинается день безобразный –

Мутный, ветреный, темный и грязный.

Главное, что несет, например, наступление лета – это грязь, духота, смрад на улицах:

Грязны улицы, лавки, мосты,

Каждый дом золотухой страдает.

Каждое время года плохо по-своему, его отличие от других только в разновидности несчастья, которое оно несет человеку. Поэтому, если в поэме, посвященной жизни крестьян, гармония, нарушенная смертью крестьянина-кормильца семьи, восстановлена, и Дарья, получая вознаграждение, переносится в жаркое лето, то здесь все времена равно насыщены смертью и страданиями, которые сами образуют замкнутый цикл, в который не может проникнуть даже мгновение счастья.

Труд городского человека также лишен красоты и гармоничности, присущей работе крестьянина, он грязен, отвратителен и способен только измотать человека, истощить его силы, он сопровождается невыносимым шумом:

В нашей улице жизнь трудовая:

Начинают ни свет ни заря

Свой ужасный концерт, припевая,

Токари, резчики, слесаря. . .

Честный труд убивает человека, зато процветает торговля, отвратительное торгашество. И наибольшую прибыль имеет гробовщик Варсонофий Петров – своеобразный дух этого царства смерти.

Увенчивается картина почти дантовского ада эпизодом избиения лошади, где при помощи одного только повторения слова «бил» автор достигает почти физического ощущения боли, по замечанию одного из исследователей. Некрасов создает вечный символ страдания беззащитных, ни в чем не повинных людей, образ, воплотивший всё страдание человечества и именно так понятый Достоевским, использовавшим его в романе «Преступление и наказание».

Мир этот не заканчивается и за границами городской черты. В эпизоде грязной «шутки» молодых барчат мы видим и пригород – безлюдную, бесчеловечную равнину, где обречены замерзнуть несчастные «девы». Горожане, уезжающие летом на дачу, возвращаются зимой, чтобы умереть от ожирения. Потому достаточно неубедительно в пределах данного текста звучат речи, обращенные к детям этого страшного мира:

Ах, уйдите, уйдите со мной

В тишину деревенского поля!

Не такой там услышите шум,

Там шумит созревающий колос,

Усыпляя младенческий ум. . .

Здесь ощущается попытка ввести в противовес миру, где человек задыхается, мир, где человеку легко дышится. Но что же мешает самому лирическому герою выйти за пределы «душных оград» ужасного города?

Отвратительная ситуация в природе постоянно повторяется, повторяются смерти и страдания, но в этом повторении не ощущается никакой закономерности и связи между временами года и периодами в жизни людей. Их быт, мироощущение лишено высокой осмысленности жизни крестьян, причастных гармонии мира. Жизнь городского человека фрагментарна, она состоит из происшествий, сенсаций, лишена последовательности и спокойствия. Этим отсутствием ощущения того, что одно событие закономерно вытекает из другого, вызван композиционный принцип, на котором построен цикл: вместо относительно последовательного развития единого действия, как это происходит в «Морозе, Красном носе», мы видим чередование внешне не связанных между собой сцен, не создающее фабулы. Композиционно-смысловая симметрия (все времена года плохи для человека, бедняки умирают от одного, богачи – от другого, кому-то холодно, кому-то в то же время жарко) создает ощущение безнадежности ситуации, в которой находится петербургский мир, невозможности найти хоть какую-нибудь душевную опору, находясь в системе его координат.

По этому жуткому городу бродит лирический герой. Его образ занимает важнейшее место в поэме, являясь еще одним элементом, объединяющим, интегрирующим разрозненный материал, лежащий в основе произведения.

Облик лирического героя очень конкретен и чрезвычайно близок к реальному Некрасову. Перед нами литератор со своими специфическими проблемами и интересами, об этом говорит включение в повествование обширного эпизода разговора с редакционным курьером, размышления о модной беллетристике. Круг его интересов может быть весьма изыскан (вспомните упоминание о Бозио). При этом есть много признаков, указывающих на связь лирического героя с этим уродливым и тесным миром. В Петербурге прошла его трудная молодость:

Милый город! где трудной борьбою

Надорвали мы смолоду грудь. . .

Он так же боролся за выживание в этом жестоком городе, как и другие его обитатели, и потому то, что может поразить читателя, явно привычно для него. Герой провожает похороны и забавляется случайно услышанным на кладбище каламбуром. Он прекрасно знает горожан, изучил до тонкостей, с необычайными подробностями, их быт и нравы. Тот же лирический герой сочувственно встречает воинский строй, с интересом и пониманием слушает разговоры случайно задержанных проходящими войсками людей. Нас не покидает ощущение его как бы полной погруженности в этот мир. Автор негодует, иронизирует, поднимаясь иногда до высокой патетики, но само постоянное нагнетение иронических или гневных интонаций дает совершенно ясно понять, что мы сталкиваемся с привычным для автора состоянием.

Единство лирического героя и окружающего мира ощущается и в стилистической однородности цикла, где язык повествователя не отличается от речи случайно встреченных им на пути персонажей. Причем необходимо обратить внимание на коренное отличие этого единства от того, с которым мы сталкиваемся, например, в поэме «Кому на Руси жить хорошо». Там мы видим, что сам автор, человек городской, как бы переселяется в языковую стихию героев-крестьян, стремясь слиться с духом народа. Здесь однородность вызвана тем, что изначально автор и его герои говорят на одном языке. Так, например, слова старухи, провожавшей покойника:

Эко времечко! . . . Господи боже!

Как ни дорого бедному жить,

Умирать ему вдвое дороже,

– практически ничем не отличаются ни по общему настроению, ни по языку от финальных авторских рассуждений:

Умирай же, богач, в стужу сильную!

Бедняки пускай осенью мрут,

Потому что за яму могильную

Вдвое больше в морозы берут.

Автор – для нас единственный источник информации, все эти ужасы: смерти, пожары, отвратительные барские шутки мы узнаем от него, и в нем обнаруживается еще одно обличие – праздного гуляки, бездельника, при этом обладающего почти болезненным чутьем и интересом к трагическим и безобразным происшествиям. Можно вспомнить, что многие эпизоды взяты из текущей газетной хроники. Один, даже очень настойчивый, наблюдатель не может увидеть за один или несколько дней такое количество трагедий, несчастных случаев. Более того, при внешнем реализме и правдоподобии изображаемого, внимательно присмотревшись, можно обнаружить, что автор не просто точно фиксирует все происшествия, но изменяет, гиперболизирует, доводя их до немыслимых, невероятных размеров:

На пространстве пяти саженей

Насчитаешь наверно до сотни

Отмороженных щек и ушей.

Автор же представляет события как лично им увиденные, тем самым делая всю площадь Петербурга своим сознанием или, наоборот, населяя мир своими фантомами, навязчивыми образами. Объективный мир становится отражением субъективного пессимистического, проникнутого отчаянием душевного состояния. Фрагментарность, разнородность материала приобретает значение средства для зримого, почти физического воплощения хаоса и дисгармонии, царящих в сознании лирического героя. Вот что пишет один из наиболее проницательных исследователей творчества Некрасова К.И. Чуковский: «. . . всё это те же некрасовы, многоликие воплощения его естества. Во всем мире он не видит ничего, кроме них. . . Он размножился и населил целый город огромной толпою некрасовых. . .»[1]

Таким образом, именно лирическая стихия оказывается преобладающей в цикле «О погоде». Голоса персонажей и автора, сменяя друг друга, сливаются в единый хор, выражающий, выговаривающий каждый по-своему интимные, сокровенные чувства автора – лирического героя, при этом обнаруживая глубинную стилистическую и содержательную однородность. И мотив движения, пронизывающий цикл, сообщающий внутреннюю динамику повествованию, приобретает трагически-иронический характер.

Бесполезна и безнадежна эта прогулка. Сколько бы ни продолжался цикл, по самой своей форме и композиции способный тянуться бесконечно во времени и в пространстве, мы прекрасно понимаем, что лирическому герою не найти ничего обнадеживающего, ничего светлого, более того, ему просто не выйти за его пределы, ибо он гуляет по своему миру. Петербург – это внутренний мир автора, образ хаоса и дисгармонии, в нем царящих. Потому, оставаясь в нем, нельзя дойти ни до чего лучшего. Чтобы увидеть свет, надо заглянуть в иное миропонимание, стоящее ближе к гармонии с природой и бытием. Конечно, для Некрасова этим драгоценным свойством обладает крестьянство, единый крестьянский мир.

Только при изображении крестьянского мироощущения движение перестает быть бесцельным. Становится возможным поиск счастья, счастливого человека, обещающий встречи с святыми, богатырями, народными заступниками («Кому на Руси жить хорошо?»).

ДОПОЛНИТЕЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРА

• Чуковский К.И. «Кнутом иссеченная муза»//Чуковский К. Соч.: В 2-х тт. М., 1990.
• Скатов Н.Н. Н.А. Некрасов//История русской литературы 19-го века. /2-я половина/. М., 1987 .
• Евнин Ф.И. О поэме «Мороз, Красный нос»//Некрасовский сборник., Т. 3, М. -Л., 1960 .
• Чуковский К.И. Мастерство Некрасова. М., 1971.

[1] Чуковский К.И. Кнутом иссеченная муза // Чуковский К. Соч.: В 2 тт. М., 1990

Источник